Мы давно знакомы с фортепианной музыкой Моцарта, и в первую очередь благодаря стараниям крупнейших пианистов нашего времени. Несмотря на специфику отдельных исполнителей, всем им свойственен определенный, хорошо нам знакомый стиль. Вот этот стиль основан на убежденности, что светлый и здоровый мир Моцарта наполнен безмятежностью и дионисийским спокойствием, небесной чистотой и божественной мудростью, которые исключают все земное, тяжеловесное и грубое. Чудо моцартовского обаяния понимается ими как нечто необъяснимое, сверхъестественное.
И вот появляется такой человек, как Эмиль Гилельс, и каждому слушателю начинает казаться, что он впервые слышит эту музыку. И тогда все привычные формы искусствоведения («классицизм», «рококо», влияние «галантного стиля») и прочие изыскания ученых - моцертоведов отступают на задний план. И становиться понятны подлинные основы моцартовского творчества, его притягательная сила перестает быть сверхъестественной: тайна «моцартианства» лежит на поверхности, имя этой тайны - жизнь. Да, необдуманные страсти, первозданная свежесть, острый юмор, бьющая через край радость бытия; человек, которому ничто человеческое не чуждо, - вот каким мы увидели Моцарта. Безбрежное, почти осязаемое счастье жизни явилось в этот зал в звуках...
Из рецензии. пластинка Э. Гилельса, выпущенную фирмой «Deutsche Grammophon Gesellschaft»)
Готфрид Краус (Salzburger Nachrichten», 30 января 1970 года.)
...Он остается последовательным во всем: удивительный музыкант присягает «своему» Моцарту; он не индивидуалист, просто у него свое особое видение мира, и ему нет дела до того, что мир может быть наполнен педантами, которые всегда найдут, к чему придраться.
Фортепианный вечер Моцарта вызывает очень много взволнованных раздумий. Может быть, история обманывает нас: разве Моцарт - это рококо? Может быть, мы слишком много внимания уделяем костюмам, декорациям, украшениям и прическам? Эмиль Гилельс заставил нас задуматься над многими традиционными и привычными вещами.
Карл Шуман («Suddeutsche Zeitung», 31 января 1970 г.)
Ля минорная фортепианная соната Моцарта начинается фразой, которая позднее многократно повторяется. Уже одного того, как Гилельс преподнес эту первую фразу, достаточно, чтобы поставить его в число крупнейших пианистов нашего времени. Эта краткая фраза стала у Гилельса важнейшим функциональным элементом первой части, выражением призвано-повелительного тона моцартовской музыки.
Вряд ли кто - либо прежде сумел так корректно и точно соблюсти пропорции классической формы Моцарта, блестящей мелодики и проникновенной глубины отдельных фраз, как это удалось Гилельсу на концерте в Зальцбурге.
Уже после первых тактов си бемоль мажорной сонаты (К. 281) внимательный слушатель буквально физический ощутил, каким огромным запасом энергии и сосредоточенности обладает Гилельс, как тонко он чувствует радость и скорбь моцартовской музыки, какой огромной глубиной ума проникнуто его исполнение.
При этом его Моцарт не становиться слишком сочным, земным или тяжеловесным; его пассажи сверкают, как жемчужины, его pianissimo обворожительно, а forte энергично демонстрирует мощные, глубокие и сочные басы.
Гилельс не полагается на власть своих превосходно тренированных пальцев, он играет всем своим человеческим существом. Так, он сумел в шести вариациях фа мажор (К. 398) не только показать их юмор, но и донести их внутренние связи, которые объединяют отдельные вариации в единое целое, в одно форму. При этом Гилельс не потерял твердости, его юмор всегда имел определенную долю серьезности, ту самую «la grande tristezza» (великую грусть), как назвал это Данте...
Карл Кройцер (Журнал «Hi Fi Stereophonie», 1970 г. № 5).
